Он подошел к обалдевшей Лере, потянул шнурок халата — и тот распахнулся, раскрыв розовые остроносые груди и срамоту.
— Скинь его! Вот тааак... А красная какая! Ну меня-то чего стесняться?
Лера плавилась не только оттого, что была голой, но и от восхищения, горевшего в папиных глазах. У нее были 90—60—90, тютелька в тютельку — как нарочно, как в насмешку. Это был горький довесок к ее мучениям: она понимала, что с ее рожей никто и никогда не заинтересуется ее телом. С детства ее дразнили за высокий рост, и Лера сама себе казалась Дылдой — существом, которое кто-то злой вытянул вверх, как картинку в фотошопе. Она-то пошла в школу в восемь лет и была старше всех своих: уже два месяца, как ей было восемнадцать. Иногда она чувствовала себя старой теткой, заточенной в детский сад.
Но сегодня она трепетала от странной легкости, вскипавшей под отцовским взглядом. Голое тело горело и пружинило: хотелось выгибаться, вытягиваться и ходить зверем.
— А ну пройдись, — попросил папа, будто угадав. Лера снова хихикнула — и прошлась по кухне на вытянутых носочках. Ее тело вдруг стало гибким, как пластилин, а руки-ноги двигались сами, будто кто-то управлял ими.
— Ну и ну. Лерка!... Иди сюда, — папа сел на табуретку, обхватил Леру за голые бедра и прижался щекой к ее животу. Щека была колючей. Лера улыбалась, не зная, что говорить и делать, а папа раскачивался вместе с ней, поглаживая ее по спине.
— Да ты знаешь, что у тебя практически идеальная грудь? Ты, чувырла!... — он вдруг отпихнул ее. — Все, одевайся. А то я за себя не отвечаю!
Он улыбался и подмигивал ей, но лицо у него было красное, и Лера пулей влетела к себе в комнату.
3.
В трамвае на нее пялился какой-то мужик. Лера слышала, как он говорил своему спутнику:
— А скажу я тебе: хер его, блядь, знает, что такое красота. Вот думают, что это, блядь, морда там, тело, сиськи и все такое, да? А я тебе так скажу: если баба про себя думает, что она некрасивая — значит она и есть некрасивая. То есть, блядь, не думает, а это самое... ты понял или нет? А вот если она...
Что «если», Лера не успела услышать — трам подъехал к остановке, и она вышла. С тем же странным чувством легкости она вошла в школу, а затем и в класс.
Вначале на нее, как обычно, никто не обратил внимания. На уроке жевали Бунина, и училке Татьянстепанне было нелегко: «Легкое дыхание» провоцировало на выпендреж.