Окрыленный Костя вдавился в Машу до упора и стал с силой подбрасывать ее, удерживая за бедра.
Из него рвался напористый ритм, и Костя выталкивал его в сладкую женскую плоть — еще, и еще, и еще...
— А! А! А! — стонала Маша.
Ее сиськи-висюльки подпрыгивали, как надувные шарики. Костя выгнулся и ухватил губами одну.
Маша захныкала:
— Ой-ей-ей... ааааа! Аааааа!..
Костя теребил языком сосок, как струну. Тряска была такой бешеной, что сиська едва держалась во рту.
— Мммммммм... — вдруг взревел он, не размыкая губ, и сдавил мертвой хваткой Машины бедра.
Его член рвался, толкался и заливал ее новыми, новыми, новыми струями спермы, сладкой и жгучей, как пунш, если его лить прямо в горло...
— Оооууух...
— Ааааааа...
Маша лежала на нем и дышала ему в шею.
— Ты... кончила?
— Неееееет... но было таааааак...
— Давай я тебе сделаю... ну... это...
— Нет!
— Почему?
— Не надо. Не смотри туда...
— Ну как же? Я ведь только что тебя там...
— Неееееет!
Но Костя уже разворачивал ее. И застыл.
—... Ну вот. Я же говорила!
— Что это?
— Неважно. Шрамы.
— Шрамы? Тебе делали операцию?
Маша помолчала. Потом спросила:
— Это очень ужасно?
— Ну причем тут?... Расскажи.
Она молчала.
— Расскажи! Что с тобой было?
Маша вздохнула:
— Ладно. Сам напросился. Пять лет назад меня изнасиловали. Трое. А потом они меня... Они взяли большой нож и отрезали мне... тут, — Маша тронула пальцем огромные рубцы, темневшие на месте половых губ, больших и малых. — Я все чувствовала. Я кричала, как резаная... потому что и была резаная. Они разделывали меня, как тушу. Потом они отрезали мне пальцы. Вот... — она скинула туфлю, подтянула ногу, и Костя с ужасом увидел, что на ступне нет половины пальцев. — Ломали, потом резали. Потом стали рвать мне волосы. Захватывали вот так — Маша намотала прядку на пальцы, — и рвали. Тоненько брали, чтобы уж точно наверняка... Потом я ничего не помню. Помню только больницу. Я истекла кровью, и меня еле спасли...
Она говорила глухим голосом, как из-под подушки.
— С тех пор я ни с кем... ну, ты понимаешь. Считай, ты мой первый мужчина.
Костя сидел, как каменный.
Потом вдруг упал на Машу и стал целовать ее, давясь слюной и слезами:
— Маша... Машенька... Теперь я всегда буду с тобой... Теперь тебя никто никогда не обидит... Никто... никогда...
***
Утром, когда они шли к метро, им преградили дорогу двое.