Это был не просто разврат. В ней было что-то святое, блаженное — как она встречала солдат и окутывала собой их, израненных, грязных, отдавала им себя без остатка — не только тело, но и душу, такую же щедрую и сумасшедшую, как и тело. Это было служение. Все это понимали и относились к ней... ну, совсем не так, как обычно относятся к женщинам такого рода. Без глума, без грязи — как к юродивой. С доброй такой снисходительностью... и с благодарностью, с большой благодарностью. Ее охотно пользовали все, абсолютно все, и она никогда никому не отказывала, даже если была измочалена, как лошадь. У нее не было любимчиков... вернее — она старалась, видимо, чтобы их не было. Все для нее были равны — славные советские воины, нуждавшиеся в ее душе и теле.
Не знаю, сколько у нее бывало мужчин в день — может быть, двадцать, тридцать, а может быть и до сотни...
Я встретил ее в сорок четвертом, в госпитале, где лежал с пустяковым ранением в плечо. Больше досады, чем страданий: лежи, как бревно, и не пошевелись. А вокруг такое делается!..
Когда меня привезли, она уже была там. Ее взяли в штат, и она работала как бы медсестрой. Ну, не «как бы», а в самом деле работала: делала нам процедуры, перевязывала раны и так далее. Но это было не главное, чем она занималась. Ее перевели, я слышал, из какой-то части, потому что там она просто... ну, вы понимаете. И кому-то, видно, пришла в голову мысль, что это можно поставить на полуофициальную ногу.
Помню, как увидел ее первый раз. Все обрадовались, зашумели, когда она вошла, и я подумал — это потому, что она такая молодая, славная, красивая, с такими добрыми глазами. Никаких сальных шуток не было, все улыбались ей, как сестре. Она подошла к тому, к этому, что-то там сделала, поправила, и...